Было мне тогда лет двенадцать и я жил с родителями в песках Муюн-Кумы, в устье реки Чу, среди казахов-животноводов. А если по правде, то никакое это вовсе и не устье, а жалкое умирание реки. Устьем ведь называют то место, где река впадает в море, озеро или в другую речку и где она бывает в полной своей силе: широкой, могучей и полноводной. Чу никуда не впадает, она теряется в пустыне. Часть воды испаряется под жгучими лучами солнца, остальная уходит, – как в прорву! – в бездонные сыпучие пески. Потому в своём низовье Чу походит на небольшую гнилую речушку. Но чем выше по ней поднимаешься, тем она становится всё шире, шире. А в своём истоке и вовсе превращается в сильную, клокочущую и полноводную. У этой реки всё шиворот навыворот. Она никуда не вливается, как другие, и не складывается из отдельных родников и мелких речушек, как должно быть, а разом, – мощной лавиной! – вырывается из горного озера Иссык-Куль и бешено устремляется вниз, готовая всё снести на своём пути. Река буйствует, шарахается из ущелья в ущелье, грохочет, обрушивается на скалистые берега шквалистыми ледяными брызгами. Попробуй, мол, сунься – живым не отпущу!.. Но чем дальше убегает в пески, тем всё больше успокаивается, мелеет, сужается, а затем и вовсе гибнет.

У нас от весны до весны от неё оставались одни лужи и длинные извилистые водоёмы, которые можно местами перейти по камешкам. Навострился, – раз, два, с камня на камень, – и перебрался.

И только весной, когда с верховья напирала талая вода, Чу будто разбухала и набирала силу. Она, словно опомнившись, просыпалась вдруг! Вода в ней прямо на глазах прибывала и прибывала – потревожено ворочалась, пенилась в злобе, бурлила чёрными воронками, билась тяжёлой волной в пересохшие берега. Она будто искала, на ком отыграться, на ком выместить своё негодование. Тут же заполняла все прибрежные лощины, ямины, овраги – ширилась.

Превращалась в сплошные озёра, где трудно отыскать само русло, и трудно было поверить, что когда-нибудь на их месте проступит земля. Но проходило время, вода впитывалась, а на затопленных вчера низовьях поднимались сочные травы и молодые камыши. А рядом с этими ярко-зелёными поймами простирались знойные песчаные барханы, поросшие чахлыми стеблями чёрной полыни, кустиками верблюжьей колючки, типчаком и песчаной осокой.

Лето и зиму в камышовых зарослях кормились лошади, крупный рогатый скот и верблюды. Кормились сами по себе, без пастухов, без присмотра.

В то лето со скотом в зарослях бродила и наша тёлка Майка. И вот, как-то под осень, в воскресный день меня позвал отец и говорит:

– Ну-ка, сынок, оседлай Гнедого и поезжай, пригони её. Довольно ей блукать, пора привыкать к дому. А то река льдом возьмётся, ещё где провалится и утопится.

А меня, бывало, мёдом не корми, дай только прокатиться на лошади. Да ещё если на необъезженной мной. Отец работал в совхозе веттехником, – разъезжал по отарам. Бывало, до сотни километров отмерял за день верхом. Одна лошадь не выдерживала, и ему приходилось менять их. И вот, когда он приезжал на новой, мне так хотелось проехаться на ней! Хотелось скорее испробовать: что за лошадь, какой у неё шаг, хорошо ли скачет, чувствует ли седока? Словом, я с детства влюблён в лошадей. Для меня лошадь – всё! Я и гриву ей, бывало, разберу, и хвост, и саму скребком вычешу. В летнее время и дня не проходило, чтобы не выкупал в речке. Ну, и прокатиться тоже любил, особенно осенью.

Если честно, осенью ребятам там и заняться было нечем. Летом мы ловили рыбу, целыми днями купались. Зимой играли на речке в хоккей. А осенью одно развлечение – лошади. На них и наперегонки можно, и петли на зайца можно поехать поставить, и просто покататься.

Короче, я с радостью принялся седлать Гнедого. Три дня, как отец заменил Карюху на этого мерина, а я ещё ни разу на нём не проехался!

Конь на вид был просто загляденье: рослый, поджарый, с длинными сухими ногами и раздутыми ноздрями. Уши небольшие, сторожкие, хвост коротко обтрёпан, голова вскинута, аккуратная.

Вскочил я в седло и помчался вдоль реки по песчаным барханам, только кнутом для баловства помахивал. Въеду на бугор, осмотрю речку, не видно ли в зарослях скота, – и дальше. Порядком отмахал, пока петлял от зарослей к зарослям, а времени потратил всего ничего – мерин оказался ходким: шаг у него был лёгкий, размашистый, сам хорошо вымуштрован. Стоило мне чуть наклониться в сторону, как он тут же поворачивал, стоило прижать ногами бока, как он сразу переходил на рысь.

Въехал я на очередной бархан – скота в пойме реки не видно, а в стороне от зарослей пасётся отара овец. (Овцы редко подходят к камышам. Только во время пурги, чтобы укрыться. А так пасутся на просторе, поедая полынь, осоку и другие степные растения).

Я решил подъехать к чабану. Вижу, он заметил меня, стоит, дожидается. Сам малорослый, скуластый, с редкой седой бородой и с корявой палкой в руке. Жёлтое лицо в глубоких морщинах, из узких расщелин смотрят тусклые усталые глаза. Ноги у него короткие и кривые, как у всех потомственных животноводов. (Сызмальства им приходится ездить верхом и обнимать ногами крутые бока животных, вот и становятся ноги кривыми). Был он в стареньком полушубке, засаленных овчинных штанах и томаке. Томак – шапка на лисьем меху с широкими наушниками, переходящими сзади в хвост, похожий тоже на наушник. Шапка тёплая, удобная – хорошо прикрывает от ветра лицо и затылок.

Подъехал я, поздоровался. Спрашиваю: не видел ли он где коров?

– Бидал, – отвечает, – туда бидал. – И показывает палкой в сторону Больших камышей. Туда каскыр-волк бидал… Большой каскыр бидал!..

Я поблагодарил старика и поскакал к Большим камышам. До них было километров пять, и я торопился. «Тоже мне – «каскыр бидал»! – думал хвастливо я. – Видно, померещилось, он и драпанул подальше от зарослей с отарой. Одряхлел старик, ничего, наверно, не видит, вот и боится всего. Пусть этот каскыр объявится мне, я не побегу, – петушился я, – а так отделаю кнутом, что мало не покажется!».

Приближаюсь к реке. Вижу, в зарослях действительно пасутся коровы и с ними верблюды. Не обманул чабан. А среди верблюдов – рослый бура.

Бура в переводе с казахского означает – верблюд самец. Рассказывают, что эти самцы в брачные весенние месяцы бывают очень злыми, гоняются за людьми и могут насмерть затоптать человека. Потому их весной отделяют от табунов и держат в конюшнях на привязи. А ухаживают за ними опытные табунщики. Но это говорят – наговорить всё могут, язык без костей, мне не очень-то верилось, чтобы эти горбуны могли за кем-то гоняться. Вон их сколько бродит по камышам, и ни один ещё ни за кем не погнался.

Бура был поджарым, с высокими горбами, пышными «галифе» на передних ногах, взлохмаченной тёмно-бурой чёлкой и почему-то стреножен. Это меня сразу насторожило. Либо, думаю, хозяин боится, что самец далеко уйдёт, либо он опасен.

В верхней губе верблюда торчала палка, похожая на русское веретено – мурындык, а к ней привязан волосяной канатик для усмирения верблюда. Канатик отвязался от шеи и свисал почти до земли.

Я подъезжаю ближе; бура косится, помахивает вверх-вниз куцым хвостом и начинает грозно бурчать. Я – ещё ближе. Тот бычится и начинает мотать головой – хочет отпугнуть меня. Тут я возьми и щёлкни на него кнутом! Бура как заревёт, губы у него затряслись, аж пена с них полетела. Головой мотать перестал, тянет её, чтобы достать зубами, а зубы у него большие и жёлтые, если схватит – не вырвешься! Я малость струсил, но не уезжаю. Пусть, думаю, позлится, пусть.

Меня всегда тянуло туда, где приходилось рисковать. Куда не пускали или угрожало что-то, туда я и лез. Да и не один я. Наверно, все мальчишки поступают так.

О верблюдах я слышал, будто почти любой из них по степи может догнать лошадь, особенно бура, но я на это лишь посмеивался. Чтобы такой урод, думал я, мог догнать мерина – быть не может. Он не то что бегать, ходить путём не умеет. Переваливается с боку на бок, как дырявый челнок. Хорошо, – думал я, – если бы путы у верблюда оборвались. Тогда бы я и коня испробовал на бег, и убедился насчёт побасёнок о верблюдах. Ведь так просто скакать на лошади во весь дух неинтересно. Другое дело – наперегонки, или если кого догоняешь, либо за тобой кто гонится. Тогда и самому хочется быстрее, и конь скачет с азартом. Вот мне и хотелось, чтобы бура погнался за мной.

Только я об этом подумал, как верёвка, что соединяла передние ноги самца, лопнула, и верблюд сразу устремился за мной. Я от него, от него, а сами всё кнутом щёлкаю, – стараюсь больше разозлить буру. У того глаза озверели, готов нас с конём в землю втоптать. Он порывался сделать прыжок, чтобы разом настичь нас, но верёвка, которая соединяла переднюю и заднюю ноги, не позволяла. Бедняга, он раз из-за неё споткнулся и свалился на колени. А когда поднимался, верёвка-тренога возьми и лопни. Тут-то самец и пошёл за мной в погоню.

Я наутёк. Но не в полный карьер, а примериваясь, насколько быстрее мой конь. Вижу, разница приличная. Скачу, на буру оглядываюсь, по сторонам зыркаю. Вот бы увидел кто из ребят!..

Верблюд бежал сначала как будто нехотя, потом быстрее, быстрее. У коня за ушами взмокло, бока начали потеть, а бура всё наддавал, наддавал. Тут я понял, что начал опасную игру и мне сделалось страшновато. Я знал, что поблизости нет ни одного аула, ни одной юрты вокруг, куда можно было свернуть. А скакать к дому – выдохнется конь. И тогда я вспомнил о чабане и повернул к отаре.

Перевалил один бугор, другой. Чувствую, Гнедко мой слабеет. Трудно ему было, бедняге, бежать по барханам – уж больно грузли в песок копыта. А верблюд со своими лепёшчатыми ступнями мчался за мной как по утоптанной тропе.

Въехал я на очередной бугор, вижу – вот она, отара, как на ладони. На свежей лошади – раз и готово! А на Гнедке, видно, не уйти. Выдохся он совсем: пот ручьями, дышит трудно, ход совсем сбавил.

Бура видит, что нагоняет – ещё наддал. Бежал он крупной рысью, широко выбрасывал неуклюжие длинные ноги. Бежал азартно, как хищник за добычей. Вот он ближе, ближе. А мне до отары минута какая-то. Но тут мой Гнедко споткнулся и упал. Я метров десять пролетел кубарем, подхватился и бегом к чабану.

– Бура-а!.. Бура-а!.. – кричу ему испуганно.

Старик тоже струсил: глаза его ожили, тревожно заблестели, палка в руке затряслась.

– Нада садись, – решил он и уселся на землю, сложив ноги калачиком. – Нада тихо сиди, его не надо понимай, что мы боюсь.

Я пристроился рядом и замер от страха.

Бура сбавил ход, подошёл к лошади. Та уже поднялась и стояла, отфыркивалась. С минуту верблюд подумал и направился к отаре.

Чем ближе он подходил, тем шаги его становились всё короче, неувереннее. На ногах у него болтались обрывки пут, бока заиндевели, на обвисших губах клубилась пена. Он разглядывал лежавших овец, стоявшего ишака, старого чабана. Видно, эта картина возвращала его понемногу в действительную жизнь. И эта действительность заслоняла в его сознании ту далёкую, дикую, которая взбесила его и погнала за мной. Казалось, что верблюд позабыл, зачем он пришёл и не знал, что ему дальше делать – продолжать злиться или не надо. Вот он подошёл к нам метров на пять и остановился.

– Теперь нада его поймай, – сказал чабан и поднялся с земли. Медленно и осторожно он направился к верблюду, прищёлкивая языком и ласково приговаривая: – Чёк-чёк… Чёк-чёк…

Чем ближе он подходил к самцу, тем становился всё смелее, всё увереннее, всё настойчивее. И я теперь видел в нём не дряхлого трусливого старика, а мудрого аксакала, от которого зависела моя жизнь.

Бура застонал, но стон этот уже не был угрозой, а скорее походил на защиту слабого перед сильным. Этот стон походил скорее на плач, чем на угрозу.

Чабан не переставал разговаривать и прищёлкивать языком. Наконец приблизился к верблюду, достал палкой свисавший от мурындыка канатик и тихонько потянул его вниз. Начал слегка подёргивать и уже резче произносить своё «Чёк-чёк!..».

Бура застонал сильнее, склонил голову и покорно лёг на песок…

С тех пор я больше не дразню животных, а чабана-казаха, который спас меня от смерти, по сей день помню.